Его называли совестью нации, последним представителем Серебряного века, человеком-эпохой. 20 лет назад, 30 сентября 1999 года, не стало Дмитрия Сергеевича Лихачева.
Его жизнь была не просто временным отрезком — именно эпохой. Веком — в этом слове чувствуется отзвук вечности. Он умер накануне нового столетия, словно подводя черту всему, что случилось с нашей страной в ХХ веке.
Словно, пережив и Серебряный век, и террор, и убогие социалистические будни, он подошел к той черте, за которой начиналась новая эпоха: на нее уже не хватало ни времени, ни сил.Есть люди, чье значение состоит не только в их личных достижениях, — они формируют среду. Поддерживают традицию. В науке и культуре традиция чрезвычайно важна. Можно, казалось бы, обойтись библиотекой или музеем, прочитать или увидеть то, что сделано предшественниками, и создавать свое. Взятое в абстрактном виде, такое рассуждение кажется справедливым, но в жизни так не получается. В жизни обязательно нужен тот, с кем вступаешь в диалог, — не воображаемый, книжный, а реальный, когда на твоих глазах рождаются и вопросы, и ответы.
Говоря о создании им среды, не имею в виду «эпохальных» высказываний. Да и не только высказывания это были — интонации. Время от времени я почти слышу какие-то его фразы — важные и неважные. Отдельные слова собираются в причудливую мозаику, которая, чем больше отдаляешься от нее, тем более четкой становится.
Говоря о тревожном диагнозе, поставленном одному из моих близких людей, он призывал меня не впадать в отчаяние: «К счастью, наши врачи очень часто ошибаются». И ведь действительно — ошибались. Обсуждая возможное опровержение одной статьи (я заметил ему тогда, что может быть конфликт), он сказал, что некоторые вещи через конфликт только и разрешаются.
Не следует, впрочем, думать, что конфронтацию он считал главной формой протеста. «Молчание — знак несогласия» — это тоже его выражение. Вообще же он не был тем, кто создает bon mots (остроты). Крылатые выражения ярки, но часто поверхностны. Выводам в одну строку он предпочитал вдумчивый анализ. Компактности — глубину.
Он никогда никого не воспитывал, но его оценки (нередко жесткие) я бы назвал систематическим курсом воспитания. Так, рассказывая о встреченных им знаменитостях, он не только передавал сказанное ими, но и описывал, как они были одеты. Когда он говорил, что звезда была одета очень ярко, слушающие понимали, что лучше ярко не одеваться. А еще лучше, может быть, не быть звездой.
Он, известный — без преувеличения — всей стране, звездой никогда не был и общения со знаменитостями не искал. Даже в пору невероятной славы круг его общения не изменился: коллеги по Пушкинскому Дому, библиотекари, музейщики, учителя. Всегда подходил к телефону сам. Сам открывал двери квартиры, не спрашивая, кто за дверью, — глазка при этом не было. Любому (подчеркиваю: любому), кто покидал его дом, подавал пальто. Объяснял, что это еще дореволюционная русская традиция. Подавать пальто было не принято только начальнику.
Это был малый, ежедневный, но чрезвычайно важный для его учеников диалог. Был и большой диалог — со страной. Они вели его много десятилетий. Он ушел — и оказалось вдруг, что диалог вести не с кем. Высказываются то одни, то другие, и в каждом высказывании — своя доля истины, но именно доля. Того, кто говорит о целом, сейчас нет.
Близость ухода он чувствовал и к нему готовился — телом и духом. Так, его интересовали посмертные изменения плоти, при этом он был далек от Федорова (философ, считавший антиподом смерти воскрешение умерших), но в гораздо большей степени — движение духа. Последние годы жизни ежедневно читал Священное Писание и делал выписки. Вот одна из них: «Духа не угашайте» (Первое послание апостола Павла к Фессалоникийцам, 5:19).
Примерно за год до смерти он записал в дневнике, что как-то утром, в пограничном состоянии между сном и бодрствованием (жития называют это тонким сном), услышал голос: «А теперь пойдем дальше». Дмитрий Сергеевич не сразу понял, что имеется в виду, а «потом догадался».
В последний год он сильно ослабел, но разум его был ясен, а дух бодр. Чтобы поддержать родителей, к ним тогда переселилась дочь Людмила. Здороваясь с ней по утрам, Лихачев неизменно прибавлял: «Как хорошо, что мы встретились!» Смерти как таковой он давно не боялся. Уход его скорее печалил как невозможность помогать близким — очень многое на нем держалось и им обогревалось.
Смерть старого человека кажется вроде бы закономерной, но в этом случае она стала трагедией: вскоре после ухода Дмитрия Сергеевича умерла его жена, а затем — дочь. Метафизическое воссоединение семьи (другая дочь, Вера, погибла в 1981 году).
Будучи теперь сущностью метафизической, он продолжает присутствовать в нашей жизни реально — среди прочего, в сохраненной архитектуре Петербурга: это благодаря его усилиям гостиницу «Ленинград» построили на несколько этажей ниже, чем предполагалось, сохранив тем самым «небесную линию города» (характерно, что после его смерти этой линии всё-таки был нанесен урон сооружением чудовищного «Петербургского Монблана»). Он протестовал против планов превратить первые этажи Невского проспекта в одну сплошную витрину. Профессионально занимаясь садами и парками, внес большой вклад и в этой области.
Сейчас в Петербурге должен появиться новый парк. Его разобьют на месте Института прикладной химии, на который Дмитрий Сергеевич смотрел из окон своего кабинета в Пушкинском Доме. Сейчас думают о том, как этот парк назвать. В сущности, ответ напрашивается сам собой: Лихачевский парк. Ему это, разумеется, не нужно: сейчас он гуляет в других садах. А нам — нужно.
Свежие комментарии