«Нам сопутствовал плохой знак»: о браке с Мироновым впервые рассказала актриса Градова.

— Екатерина Георгиевна, почему вы согласились на интервью, хотя многие годы всем отказывали?

- Только потому, что приближается момент моей встречи с Андреем. Это абсолютно реально. Куда уж дальше тянуть — я должна на земле хоть кому-то оставить память о том, что это был за человек. Мы все имеем какие-то грехи, искушения, но я хотела бы говорить о нем так, как будто прожила с ним длинную жизнь. Потому что он единственный в моей жизни отец моих детей — значит, у нас с ним общая вечность. Его гены, привычки развиваются в них, живут.

Мой внук Андрюшенька с 5 лет смотрел два самых любимых фильма — «Бриллиантовая рука» (он уже знал, что там дедушка) и «Иван Васильевич меняет профессию» (а про другого дедушку, Юрия Яковлева, он тогда еще не знал). Это же фантастика!

Когда я сейчас смотрю на них, на Машу и ее сына Андрюшу, я понимаю, что такие дети могли быть рождены только от очень большой любви. Он все время с нами, во всех их чертах, плохих, хороших. В том, как спит, как просыпается, как нос торчит, как хмыкнул, — я узнаю его.

— Это при том, что вы прожили вместе всего пять лет.

— Да, но не все, что длится долго, прорастает в вечность. А мгновение может прорасти. А как не прорасти, когда это была любовь, длившаяся до конца жизни.

— Вы на пять лет моложе Андрея Александровича. К моменту вашей встречи он был звездой, вокруг — поклонники и особенно поклонницы. Красивые артистки добиваются его благосклонности, а он выбирает вас, вчерашнюю выпускницу театрального института. Почему, как вы думаете?

- Однажды Андрей с Валей Гафтом пришли к нам, в Школу-студию МХАТ, на дипломный спектакль «Женитьба Фигаро». Наверное, они искали Розину для своего спектакля — ее потом сыграла Верочка Васильева. А им хотелось юную Розину, какой она и была написана.

Потом Андрей рассказывал мне, что он посмотрел на меня, потом в программку, прочитал: «Катя Градова» — и после спектакля сказал Гафту: «Вот эта девушка будет моей женой».

«С чего ты взял?» — спрашивала я его потом, и он рассказал (а Мария Владимировна мне это подтверждала), что в 14 лет ему был сон. Когда он проснулся, то сказал матери: «Мам, а ты знаешь, что у меня жена будет Катенька, а дочь — Машенька». Представляете? И Андрей тогда мне и рассказал: «Когда я тебя увидел, мне как стрельнул тот сон…»

Спустя какое-то время я пришла в Сатиру поговорить с Плучеком. Зачем? Не знаю, ведь я уже работала в театре Маяковского, и там у меня был спектакль «Таланты и поклонники», который без всякого Интернета, телевидения сделал меня знаменитой, я попала на обложки журналов (мне писали из-за границы, какие-то заключенные…). Так вот, в Сатире в тот день я встретила Андрея Александровича. «Вам нужно помочь? Я вас буду ждать, и позвольте я вас провожу». А Плучек поговорил со мной, сказал, что возьмет в театр, поцеловал отечески так в лоб и добавил: «Я беру тебя, но учти, тут три половых беркута — Ширвиндт, Державин и Миронов. Я надеюсь, ты пришла художником быть?..» В общем, предупредил.

Когда я вышла, Андрея уже не было, решила — ну, не дождался. А я уезжала в Германию — досниматься во всех немецких планах «Семнадцати мгновений весны» — и подумала, что оформлюсь в театр, когда вернусь. А когда вернулась, то он встретил меня с претензией: «Что же вы меня не дождались, я как дурак все отменил». — «Ну, извините…» — говорю.

— Он ведь тогда был на пике популярности?

— Не то слово. Он записал мой телефон, а я поехала на съемку: в Москву как раз приехал мой партнер из Германии Отто Мелис (играл Гельмута). Заканчивалась съемка. Андрей заехал за мной, и Лиознова, которая его хорошо знала, потому что сначала пробовала его на роль Шелленберга, сказала: «Смотри, завтра у тебя Отто Мелис, должна быть на площадке в 9.00. Загримированная и (подчеркнула) в порядке». Как предрекла.

Я вышла к машине: Андрей сидит в такой синей рубашке в горошек, выгоревший светлый чуб, синие-синие глаза, и очень огорченный. «Что с вами?» — спрашиваю.

— Вы тогда на «вы» были?

- Конечно, на «вы». «Я собаку задавил сейчас. Это очень плохой знак».

Этот знак нам потом сопутствовал. Уже после рождения Маши он привез нас на дачу. Вышли из машины и видим: наш пес Степан, обычная дворняга, висит на заборе. Видимо, хотел перепрыгнуть, и его задушил ошейник. С погибшей собаки началась наша жизнь — и ею закончилась.

Потом у меня были съемки. И вот середина дня, обеденный перерыв, самовар, сушки. Входит тетя в халате и обращается ко мне: «Милок, там тебя один спрашивает. Говорит, что жаних». «Кто это?» — не сообразила сразу, и вдруг входит Миронов — вот это я буду помнить всю жизнь: сначала огромный букет сирени, и меня точно пригвоздило (это ж мои любимые цветы!), а потом сам Андрюша — надушенный, в той же синей рубашке и с банкой клубники, сахаром пересыпанной.

Потом Мария Владимировна рассказывала, что он утром примчался к ним на дачу, что-то орал, гладил, мылся, раздражался, что не было воды, собирал клубнику, кричал, что опоздает, а ему нужно к двум. И уехал, а родители остались обалдевшие. И я могу сказать, что он не отпустил меня в течение недели ни одного раза. Я ездила только переодеваться домой, он ждал внизу…

На седьмой или шестой день он подъехал, открываю дверь — вся машина завалена тюльпанами, штук 100. «По поводу чего?» — «Ничего, просто поедем в одно интересное место». Подъехали на Кутузовский, где я жила с родителями, а через три дома был загс — к нему-то мы и подъехали. Я удивилась, а он: «Мы же договорились». — «Когда?» — «Тогда, как это называется — сожительство? Жизнь во грехе?..» Он шутил, но в этом было абсолютно искреннее намерение жить красиво. И это было в нем всегда. Потом он меня спрашивал: «Катенька, как же это ты улеглась с чужим дядькой? Ты же была такая чистенькая, цветочек». Короче, мы подали заявление. «А теперь надо набрать в легкие воздух и поехать к маме».

— И как на вас отреагировала Мария Владимировна? Всей Москве известен был ее крутой нрав.

— Приехали на Петровку. Мама делала педикюр. Я сказала «здравствуйте» таким мультяшным голосом (Андрюша любил меня показывать). А Мария Владимировна почему-то спросила: «Барышня, вы будете делать педикюр?» — «Да», — говорю, хотя три дня назад сделала и руки, и ноги. Я просто боялась при ней что-то мяукнуть. Я не знала тогда, что она такой честный и незащищенный ребенок, с ней нельзя было юлить, она не выносила в людях ушлости и лукавства. Мария Владимировна могла назвать меня дурой, потому что нельзя выгнать мужа, имея на руках маленького ребенка…

— Вы с Андреем Александровичем между собой после свадьбы договаривались, кто в молодой семье звезда? И что вы тоже имеете право на карьеру?

— Конечно, договаривались. Но тогда со мной было трудно сговориться, потому что я была просто дура. Женщина должна подчиняться мужчине — это раз, во-вторых, два артиста в одной семье — это гремучая смесь. Он же не ожидал, что у меня будет звездная полоса после «Семнадцати мгновений», для него это был удар.

— Неужели? Своей же славы было через край. Или мало?

— Когда он выходил из театра, обычно стояло человек 40. Андрей расписывался, а я быстренько шла к машине и там ждала. Когда вышли «Семнадцать мгновений», картина стала другая: Андрей шел к машине, к нему подходили поклонники, а меня ждала толпа. Ведь серии шли каждый вечер, меня расспрашивали, что будет дальше.

Мы уже переехали в квартиру на Большой Никитской, и как-то утром я сказала, что иду в «Новоарбатский». Пошла на полчаса, а пришла через четыре, потому что меня там разорвали, я чуть ли не на спинах расписывалась… Пришла — бретелька сарафана спущена, хвост на боку, разорванный пакет. Месячная Машка в коляске орет (он ужасно боялся самостоятельно кормить, не понимал, как ложку ребенку вставить в рот). «Где ты была?!» Я начала объяснять.

— Реально ревновал к успеху?

— Андрей говорил: «Я женился не на звезде». Он хотел, чтобы у нас было так: дети — девочка и мальчик, Мария и Андрей, чтоб это был большой дом, чтоб мы ездили по миру. Чтобы я содержала дом, друзей, его и ушла из театра.

— Домострой какой-то, честное слово. Он же был такой современный, модный.

— Для него дом — это было нечто! Знаете, Марина, он меня очень многому научил: чтобы у каждой вещи было свое место, например. «Кутя, почему это здесь лежит? — причем не нудел, а спрашивал ласково, с шармом. — Надо найти место для предмета, и чтобы это только там лежало». Первое время он приходил с крахмальным платком, и я удивлялась, что он на шкафу или под столом трет. «Что ты ищешь?» — «Прости меня, кретина. Это я проверяю, есть пыль или нет». Он доводил этим всех, а я была счастлива всему этому учиться.

— Быть женой Андрея Миронова — испытание?

— Нет, потому что он все брал на себя. «Ты только не прикасайся к моим трусам и носкам. Я сам». — «А рубашки?» — «А рубашки я отдаю в «Националь» стирать». — «А продукты?» — «А продукты я тоже вожу из «Националя». Абсолютнейший хозяин — это его харизма была.

— Я запуталась, мне кажется, вы рассказываете о другом человеке — домашнем, хотя и обаятельном, но, извините, скучном тиране.

— Нет, для него важен был этот строй, уклад. Когда к нам сюда пришел Евстигнеев, то долго удивлялся: «У вас же ребенок маленький, а где пеленки, соски?..» Но я как-то умудрялась, потому что знала: Андрею нравится порядок. Знаете, к чему он меня еще приучил? Он говорил так: «Кутя, ведь мы говорим не о куртизанке? Мы говорим о женщине, жене, матери. А она должна первой встать, завести часы старинные, потом должна поменять воду в цветах в вазах». Научил меня, как ставить розы (снять кожицу, отрезать по косой стебель и раздвоить, чтобы лучше тянул. А если много роз, то положить их в ванную, наполненную водой). Потом выгулять собаку, зайти на рынок, если лето, купить свежие ягоды и сделать завтрак — геркулес с ягодами. А потом прийти и поцелуем разбудить мужа.

— И вы соответствовали?

— Не всегда, потому что он часто уходил рано, и потом я находила его записки: «Не хотел тебя будить, буду в норке вечером». Дом наш он норкой называл. Он же не разрешал Маше ходить в театр, когда она росла. Говорил: «Не могу допускать, чтобы мою дочь глазами смолили». И меня не хотел отдавать туда — сколько уговаривал.

— А в кино-то позволял сниматься?

— Нет. Меня пригласили в один совместный фильм, я уже должна была ехать в Братиславу. Едем забирать билеты, и он спрашивает: «Кутя, а пробы у вас уже где были?» — «Да на улице, в снегу». — «Что в снегу?» — «Ну, там была любовная сцена — в снегу». Останавливает машину: «Если ты сейчас не вернешься домой и не позвонишь в группу, что никуда не едешь, все — эта дорога в один конец, Кутя. Никаких сцен в снегу не будет — ни здесь, ни там». И так было три раза. Он не хотел меня делить — все его должно быть с ним. Он говорил: «Я работаю в аду. Тебе не нужно в этот ад соваться».

— А жена-домохозяйка разве соответствовала его амбициям, мужскому самолюбию?

— Да, он был абсолютно ветхозаветный. Он мне говорил: «Ну посмотри, какая кукла жена у Кобзона, она же не лезет никуда. Ты должна молчать и своими большими глазками хлопать». Он был абсолютно прав, Господи! Зачем мне нужна была эта грязь?! Ради каких-то ролей? Чудовищных пустых слов? Зачем мне это надо было? А я все время приходила к нему «оттуда» и рассказывала, что там происходит. А ему не хотелось ничего оттуда слышать, хотелось дома. «Сиди дома, учи языки, у тебя будет красивая жизнь». А как он мне описывал нашу жизнь, огромную дачу: сначала Машенька и Андрюшенька, а потом уж ладно, Катенька будет третьей…

— А в кого он такой?

— В самого себя. Он уникальный человек, я не говорю про артиста — именно человек. Но об этом никто не говорит. Уникальность его — в чистоте, о которой никто не вспоминает. А вспоминают, как он с женщинами, сами же эти бабы рассказывают, как они с ним… Разве они не понимают, что этими рассказами себя же обгаживают? Если им не стыдно перед своими детьми, пусть подумают, что у него есть дети — дочь, внук…

— Как и почему произошел разрыв ваш, разрушилось благополучие и дом?

— Какой разрыв, если я его выгнала? Измены были, а я не в состоянии была его делить. У меня была внутренняя гордость, не могла прощать. Я христианка и теперь знаю, что в Законе Божием это не просто так. Женщина не может разрывать семью, и одна причина, разрешенная ей Богом, — измена мужа. Потому что когда человек изменяет, брака в духовном смысле не существует.

— А как это совместимо с его чистотой, о которой вы говорите?

— Совместимо, представьте. Много людей банальных не понимают своего греха, а он это понимал. Я помню, как он вернулся из Италии со съемок, стоял в дверях, говорил: «Ты не представляешь, как я себе гадок. Ты посмотри на жену моего друга — она же терпит. Ну, еще лет десять потерпи. Зато когда мы переступим через это, какая будет гордость, какие красивые дети будут рядом…»

Мне очень трудно это говорить, потому что прежней меня нет. Я понимаю теперь, что есть вещи, которые сопряжены с истинной любовью, жертвенностью. И сейчас, когда я проигрываю какие-то моменты нашей жизни, понимаю: после моего воцерковления у меня не возникало к нему ни разу претензий. Я только думаю: бедный Андрюша и какое дерьмо Катя. Как же я ему попалась такая, когда ни черта не понимала — как надо жить и что главное. Как я могла позволить себе этот развод?..

— Знаете, мне кажется, что измены хоть и грех, но все же меньший, чем подлость, воровство, убийство.

— Если бы я была другой, если бы понимала то, что понимаю сейчас, никогда бы не выгнала. Почему не подождать? Он что, меня не любил? Любил очень. За год до смерти он попросил меня его крестить. У него был свой ключ, он часто приходил в дом, даже когда нас не было.

— А какая ваша любимая роль Андрея Миронова?

— В фильме «Фантазии Фарятьева». Илья Авербах, режиссер, говорил мне после съемок, что Андрей совсем другой артист, никем не понятый, и он смог очистить его от всего того, что на него налипло за годы работы в театре и кино. А в фильме «Мой друг Иван Лапшин» он мне совсем не нравится: там есть жим, такая опереточная подача. А в театре — гениальный Фигаро, «Горе от ума»… Я ведь с ним вместе играла «Бешеные деньги» — очень красивый спектакль, им поставленный.

В тот день, когда умер Александр Семенович (Александр Менакер — отец артиста. — М.Р.), Андрей должен был играть, и он пришел в гримуборную ко мне, положил голову на колени и рыдал долго. Говорил: «Помоги, помоги мне. Ненавижу эту профессию».

— Простите, не понимаю…

— Да, он часто говорил: «Я как козел, который остановиться не может. Все играю. Я не хочу больше играть, я устал. Я завожусь, но не так, как раньше, а потому, что если не заведусь, то не вытяну роль». А он уже болен был — эта штука, аневризма, росла. Мы пошли с ним к Коновалову, известному хирургу, и тот подтвердил, что аневризма — в лобно-теменной области и что можно оперировать. То есть место хорошее, можно прооперировать, но Андрей отказался. Спросил только: «А сколько я проживу?» — «Одиннадцать лет. У нас другой статистики пока нет». Андрей задумался, посчитал в уме: «Годится».

Знаете, у меня было ощущение, что я его родила. Нежность такая к каждому кусочку его была. Когда его не стало, я молилась и просила: «Господи, не наказывай его, накажи меня — ведь это я его выкинула, я его отдала, чтобы другие рвали своими пошлыми вечерами…» И Мария Владимировна говорила мне: «Катя, мужей можно менять до бесконечности. Но стоит ли?» А отец говорил: «Он же однолюб, ты что, не поняла?» Но, несмотря на развод, мы продолжали общаться, и я знала, что он может прийти в любой момент, у него был ключ, и у меня в доме должно быть все как при нем, как я была приучена: цветы, которые он любит, еда…

— Мне кажется, вы зря так винитесь. Не всякая женщина смогла бы жить с мужчиной, тем более звездным, который нужен всем, и со всеми его делить. Он же человек, не аскет.

— Наверное. Один человек мне сказал: «Зря ты так казнишься. Если бы ты осталась с ним, ты бы умерла от рака». Когда мы развелись, все равно поддерживали отношения. Он Машу брал, даже маленькую, объезжал своих друзей. Я точно знаю, если бы он увидел Андрюшу, своего внука… Да он бы его не отпускал от себя с ранних лет. Я уже вам говорила, что нахожу между ними схожесть невероятную и даже пугающую. Андрей Александрович в детстве вышивал крестом — мой внук тоже в детстве вышивал крестом. И, как и дед, он на молекулярном уровне все знает про футбол.

— Я вас слушаю, и передо мной — пропасть между Мироновым экранным (человек-праздник, фейерверк, шармер!) и Мироновым в жизни. Насколько велика эта разница между артистом и человеком?

— Пропасть колоссальная! Он в жизни — тихий, задумчивый, скромный, молчаливый, нежный. Постоянно копался в себе: «Меня снимут с этой роли». — «Чего? Тебя? А кто будет играть Чацкого?» Он был загнан.

Я никогда не чувствовала в нем то, что описывали другие. От него я от первого услышала: что разрешительно мужчине, непозволительно женщине. Это так. Во-вторых, великое искусство держать дом. Бывало, купит мне какое-нибудь платье от Кристиана Диора (доставал через третьи руки), я оденусь, чтобы идти с ним на прием, а он вдруг: «Так, пойди умойся, волосы гладко сделай и зашей этот разрез». Вот это — Андрюша.

И таким он был для меня до самого конца: он умудрялся делать мне замечания года за два до смерти. Ногти должны быть всегда ухожены, но короткие и без лака, максимум — светлый тон, чтобы не видно. Никогда не было плохого настроения, которое бы переходило на меня. Его любили театральные одевальщицы: эти две женщины во время прощания в театре как тряпочки висели на ограждении. Он целовал им руки, всегда подарки привозил, они его обожали.

Он никогда не мог унизить кого-то, скабрезно пошутить. А вот второму секретарю ЦК, с которым летел в одном самолете в Сан-Франциско, когда тот напился, сказал: «Смотрю я на вас и думаю: если второй секретарь такой, что же такое первый?..» Эти достоинства есть и у моих детей.

— Если бы Андрей был жив, ему отмечали 75 — каким вы его видите? Что бы он делал?

— Я об этом думала. Семья была бы. Наша семья. Он оставил бы актерство, занимался режиссурой. Не знаю только, стал бы с дочкой ставить что-то. Я говорю с вами очень откровенно, но поймите и меня: когда я приду туда и встречусь с ним, как я посмотрю ему в глаза? Что скажу? Ведь он перед смертью называл меня «любимая»…